– Ну-к, и чевой-т вы (Хм-м) и-веселитесь? – и продолжал ходить и раскачивать пуговицей, пока я не сказал ему:
– Дмитрий Иванович, у вас на пиджаке пуговица висит!
Он посмотрел вниз, пуговицу оторвал и продолжал расхаживать. «Спасибо» мне он не сказал, но я не обиделся – мы уже знали, что он почти всегда живет в собственном мире. И находится там один, так что и здороваться ему – не с кем.
Второй случай произошел зимой в 1965 году. Дело было так.
В силу времени года и низких температур мы одевали в зимние комплекты – темные пиджаки, свитера. И учителя – тоже.
А Дмитрий Иванович вообще приходил в школу только в черном или темно-сером костюме.
И вот прозвенел звонок, урок был – математика, мы стоим каждый у своей парты, и ждем прихода учителя. Открывается дверь и заходит Дмитрий Иванович.
И на нем модный светлокоричневый пиджак «в искру», а на носу – темные солнцезащитные очки.
А за окном – декабрь месяц!
Естественно, при виде такого зрелища мы «пали в лежку» от хохота.
А Дмитрий Иванович нам и говорит:
– Ну-к, и чегой-т вы и-хохочете? Мишка мои очки куда-то спрятал, его и-в садик увели, и я и-не смог и-найти (Хм-м).
У Дмитрия Ивановича, не смотря на возраст, был сынишка лет пяти от роду по имени Миша.
Вот таким был Дмитрий Иванович. И так проходило обучение нас математике.
Хочется еще отметить учителей физики и истории. Причем, если «физика» мы любили, то «историчку» однозначно и не любили, и боялись.
Учительница истории Нина Ивановна Архангельская была женой 1-го секретаря райкома партии и имела в школе кличку «Орангутанга» (именно «Орангутанга», а не «Орангутанг» – потому что была женщиной). Кличку эту она получила заслуженно, за свою внешность. У нее было лицо со скошенной вперед к низу поверхностью, маленькие голубые глазки сидели глубоко, а сверху над ними нависали массивные надбровные дуги.
И она была идейно и политически выдержанной донельзя, то есть – ортодоксальнее любого ортодокса.
Вот пример. Осень 1964 года, на октябрьском пленуме ЦК КПСС снят с должности и отправлен на пенсию Никита Сергеевич Хрущев. Главой партии и государства на долгие семнадцать лет становится Леонид Ильич Брежнев. На уроке истории я, отвечая у доски по теме «ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза» рассказываю, как Хрущев развенчал культ личности Сталина, как выступил с докладом ХХ съезду партии «О культе личности Сталина», как, тем не менее, не до конца были вскрыты перегибы во времена руководства страной Иосифом Виссарионовичем, и связано это с тем, что Никита Сергеевич сам был в то время…
И тут «Орангутанга» перебивает меня и гневно говорит:
– Ты чего, Монасюк, развенчиваешь один культ, и тут же возводишь другой! Хрущева осудили на пленуме, в частности – за волюнтаризм! Садись, тройка!
Я всегда был отличником по истории, и вот, в 11 классе, я рисковал получить за год по истории «четыре». Если и страдал кто субъективизмом и волюнтаризмом – так это наша «историчка», и если кто-то попадал к ней в немилость… Это был конец!
Потому что если Дмитрий Иванович Любавин был невнимателен и добр к нам, то Нина Ивановна Архангельская была обостренно внимательной и исключительно злопамятной. Мы ее называли между собой просто-напросто «злой».
Садясь на место, за парту, где я сидел в одиночестве единственный в классе (особая привилегия, положенная мне как старосте класса и авторитетному для других ученику), я думал: «Вот и накрылась серебряная медаль! Даже если бы я планировал ее получить,…»
«Орангутангу» мы не любили. Она была не только недоброй, она была столь категоричной, что отвечать учебный материал на ее уроках была очень сложно – обязательно придерется к чему-нибудь! Так что мы ее, как я уже говорил, не любили.
А вот наш «физик» Александр Петрович Брович был и добрым, и требовательным, и справедливым к нам. Аккуратно одетый, всегда гладко выбритый и аккуратно подстриженный, он пользовался у нас и авторитетом, и уважением.
Видите ли, он видел в нас уже взрослых людей. И он никогда не ябедничал.
В сентябре, пока было еще тепло, на «большой перемене» мы бегали курить в парк на танцплощадку.
Ее еще не закрывали на зиму, мы проходили через нее на прикрытую козырьком возвышенность эстрады и там стояли. Одни курили, другие просто стояли и болтали.
И вот один раз, когда мы вот так «перекуривали», мимо площадки проходил Александр Петрович, увидел нас и, укоризненно покачав головой, пошел дальше. Мы, конечно, тут же бросили окурки, затоптали их и пошли на урок, ожидая последствий. А их не было! «Физик» не только никому ничего не сказал, он и нам никогда ничем не дал понять, что помнит об этом случае!
Сейчас я думаю, что он любил нас. Мы ведь и на уроках физики в 11 классе не могли, чтобы как-то не выпендриться.
Припоминается такой случай.
В те времена столовых в школах не было. Был буфет, в нем можно было купить стакан сладкого чая или компота и сдобу.
Да и не было нужды в школьных столовых! Тогда был жесткий порядок проведения занятий – проводить ни в коем случае не больше шести уроков в день! И все мы были дома уже к двум часам и обедали дома. И денег с собой у нас, естественно никаких не было – ну, какие-то копейки, которые могли заваляться в карманах.
Но… Но однажды часов в одиннадцать мы все дружно захотели перекусить. И вот, собрав копейки, на большой перемене мы командировали в «дежурку» (дежурный магазин на площади напротив памятника Ленину) группу, которая должна была купить и принести в класс буханку черного хлеба.
Звонок прозвенел, мы только-только расселись в кабинете физике за столами (в кабинетах химии и физики стояли не парты, а учебные столы – ну, вроде тех, что сейчас в нынешних школах), и в кабинет ввалилась наша делегация с раскрасневшими лицами.
Александр Петрович разрешил опоздавшим сесть на места, не обратив внимания, что под полой пиджака у одного из них что-то было.
За последним столом всегда сидели Заславский и Петров. И Заславский прошептал в никуда – вперед, классу:
– На скольких делить?
Ему кто-то ответил:
– На всех, на сорок одного!
Ножей у нас не было, но у кого-то нашлась в портфеле катушка с черными суровыми нитками. Ее передали Заславскому, он сделал из нее прочную режущую струну и принялся аккуратно резать ниткой булку хлеба, разделяя ее на равные 41 части.
Класс ждал. Урок шел свои чередом, стояла тишина, но никто не слушал объяснения Александра Петровича. Все ждали хлеба. За которым, безусловно, должно было последовать и зрелище…
